Выстрел в бухте - документальная повесть Г. И. Сенникова (часть 6)

Пятые сутки мы на позиции. Большую часть этого времени провели под водой. Командир злится. Он даже отменил обычные походы в район зарядки. Море остается пустынным изо дня в день. Заряжаемся на месте, используя для этого жалкие остатки ночной тьмы.

Сегодня на позиции мы фотографировали со штурманом через перископ норвежские берега и редкие рыбачьи шаланды. Снимали скорее от безделья, чем по необходимости.

Он славный паренек, этот штурман. Прекрасный знаток своего дела и настоящий моряк, он, кажется, как и я, увлекается многим таким, что не имеет никакого отношения к морю: коллекционированием репродукций русских художников, собирание афоризмов и, конечно, поэзией. Вечерами читает наизусть стихи в командирском отсеке, чаще всего – Симонова из знаменитого сборника «С тобой и без тебя». А над штурманом откровенно потешается механик – старый московский волк и любитель крепких напитков, для которого и «стишки», и любовные вздохи в прошлом.

Картина бывает занятная: один – весь волнение, весь страсть, другой – полнейшее равнодушие и скепсис. Но все это не зло, не на нервах, а поэтому – хорошо.

Однообразно постукивает вал гребного электромотора. Поет свою нескончаемую песню ротор гирокомпаса. На нижних койках жилого отсека вполголоса разговаривают подвахтенные матросы.

Привычная картина будней боевого похода. Некоторое разнообразие вносят завтраки, обеды и ужины, приуроченные обычно ко времени смены вахты. Возникает общее оживление. Особенно стараются те, кто страдает морской болезнью и в надводном положении обречены на длительный пост.

И как неизбежная приправа к еде – соленая морская шутка.

В море мы пятые сутки, а начнешь подметать отсек – сплошной песок. Откуда?

– А это все боцман виноват, чертов старикашка, – из него сыплется.

Боцман мгновенно свирепеет и обрушивает на моториста одну из своих знаменитых тирад. Начинает издалека, затем приближается к нашей действительности, конкретизирует образы и кончает пересмотром основных механизмов лодки – колена мотылевого подшипника, трюмной помпы, батарейного вентилятора и т. д.

Матросы с восторгом внимают этой своеобразной поэме, а потом уточняют:

…Смена вахты. Всплытие, Зарядка. Погружение. Смена вахты. И опять вся музыка сначала.

Последние двое суток просидели на позиции на «спруте». Досиделись до того, что перестали соображать. В голове звон и полное безразличие ко всему, даже к немцам и глубинным бомбам.

Но и эти муки пропали впустую. В море хоть шаром покати.

Караван вражеских кораблей встретили на рассвете.

Занимался день – длинный полярный день, без единого кусочка спасительной тьмы. Риск был слишком велик. Но разве сама война не сплошной риск?

Стреляли с пяти кабельтовых по головному. Это был крупный транспорт с очень низкой осадкой. По-видимому, начинка у него была «горячая». Он так рванул, что даже мы, находясь на значительной глубине, горохом посыпались на палубу отсеков.

Едва я успел задраить переборку отсека, как с левого борта прогрохотала первая серия глубинных бомб. Погас свет. Лодка резко рванулась в сторону, угрожающе накренилась. Взвыл гирокомпас.

Когда грохот бомб прекратился, лодка выровнялась и в отсеках вспыхнул свет, наверху все еще слышался грозный протяжный гул. Есть в этом звуке какая-то непередаваемая трагическая нота.

Это падает вода, поднятая взрывами над поверхностью океана.

– Осмотреться в отсеках! – слышится из переговорной трубы.

Проходит несколько минут, и новая серия глубинных бомб начинает рваться вокруг лодки. Ближе, ближе… Грохот «глубинок» врывается в отсек, обрушивается на голову, ледяными иглами впивается в сердце. Брызгами разлетаются электролампы. От ударов взрывной волны лодка совершает дикие прыжки, ложится на борт, дрожи всем корпусом, как загнанная лошадь. Палуба уходит из под ног, и какая-то неведомая сила ломает твое тело, бросает его на рычаги кингстонов, вжимает в переборку и снова, как мяч, швыряет к другому борту. Грохочут бомбы, валятся вещи, и в абсолютной тьме по всему отсеку катается клубок человеческих тел: крики, стоны, проклятья. И одна мысль у всех: выдержит ли корпус? Не слышно ли зловещего свиста воды?

Этот ровный и подчеркнуто спокойный голос командира возвращает утраченную уверенность, заставляет забыть об опасности и вспомнить про свои обязанности.

Я прежде всего бросаюсь к гирокомпасу. Этот прибор – наши уши, глаза, если хотите – наш мозг. Без него – гибель. Без него – не курса, нет цели, ничего. Потерять его – это значит оказаться на положении слепого в дремучем лесу. И я держусь за него, как за спасательный круг. Не знаю, но кажется, в то время, когда мое собственное сердце сжималось от ужаса, я шептал прибору ласковые слова, нежно гладил холодные металлические части.

В лодке выключаются все приборы, чтобы свести до минимума наши шумы. Только гирокомпас да гребной электромотор продолжают работать. Мы знаем, что сейчас, после серии глубинных бомб, нас усиленно выслушивают наверху. И мы даже говорить стараемся шепотом, как будто это имеет какое-то значение.

Потом я перевязываю окровавленную голову радисту. Я безрассудно трачу все бинты на его рану, совершенно забыв, что в отсеке еще несколько голов, которым бинты тоже могут пригодиться.

Не успеваю закончить перевязку, как все вокруг снова тонет а адском грохоте. Снова летим куда-то в преисподнюю, снова наши тела описывают в отсеке фантастические траектории, и снова мы погружаемся в могильную тьму.

Включаю ручной фонарь и в свете его осматриваюсь. Видно простым глазом, как волны от близких разрывов проходят по корпусу лодки. Стальные листвы обшивки выпучиваются внутрь отсека и снова становятся на место. Кажется, что это не сталь, а простая жесть, которую можно проткнуть пальцем.

Полоса взрывов стихает. Включается аварийный свет. Очевидно, рубильник выбит близким разрывом. Мы поднимаем головы и смотрим друг на друга. Трудно узнать кого-либо из-за обилия ссадин и кровоподтеков на лицах. Бинтов нет, и, перевязывая друг друга, мы рвем простыни.

Она, как всегда, радует. Значит, мы живем, боремся.

Потом новая полоса грохота, тьмы и неимоверной боли во всем теле…

Так продолжается бесконечно. И постепенно теряешь всякое представление о времени и пространстве, перестаешь чувствовать боль, перестаешь, кажется, соображать.

Дальнейшее – как кадры из какого-то фильма ужасов.

Самым неугомонным и оптимистически настроенным из всех нас оказывается Саша Бухвалов. Его лицо – сплошная котлета. Из-под бинтов виднеется только один глаз и зубы. Его карманы полны спичек, которые он забрал у всех нас в начале бомбежки. Спичками он считает количество бомб, сброшенных на наши головы. Но довести счет до конца ему не удается: после очередной серии «глубинок» Саша остается лежать на палубе. Видимо, перелом руки. Она у него неестественно вывернута, хотя он и продолжает сжимать в кулаке спички. Мы укладываем Сашу на койку и привязываем к ней. В сознание он так и не приходит.

Большинство механизмов давно вышло из строя, сорван мотор перископа. Предохранительные коробки держатся только на проводниках и гирляндами свисают с подволока. Но гирокомпас работает, работает и линия вала. А значит, живет и корабль.

Особенно сильный взрыв выводит из строя агрегат радиоустановки. Его срезает, как ножом, с громадных чугунных лап, которыми он прикреплен к фундаменту, и вся эта многопудовая туша начинает кататься по палубе, превращая в лепешки пальцы наших ног.

Взрыв выбивает щетки регулятора гирокомпаса. Ставлю их на место голыми руками и почти не ощущаю ударов электротока.

В первом отсеке пробоина. Это самое страшное. Мы с болью прислушиваемся к слабым крикам, доносящимся оттуда через переговорную трубу. Очевидно, отсек заполняется водой, так как лодка получает дифферент на нос. Мы переглядываемся и бессильно сжимаем кулаки. Увы, мы ничем не можем помочь…

Пробоину удается заделать. Но отсек заполнился водой, и люди в нем оказываются под страшным давлением. Откачать воду нечем. Помпа, как и все прочее, вышла из строя.

По часам вижу, что кошмар продолжается уже около двенадцати часов. Половина суток! Пытаюсь представить себе, сколько это, и не могу. Иногда мне кажется, что бомбежка только началась, иногда – что она длится целый год. В голове непрерывный звон. Мысли путаются. Перед глазами то и дело возникают разноцветные круги.

Кончится это когда-нибудь? Скорее бы кончилось! Все равно – как, только бы кончилось…

Отсек наполняется удушливым запахом хлора: разбито несколько баков аккумуляторной батареи. В горле скребет. Становится больно дышать. Мы задыхаемся, корчимся в приступах мучительного кашля.

Сообщаю о случившемся в центральный пост и получаю разрешение отдраить переборку в пятый отсек, чтобы дать возможность рассеяться газу. Целых полчаса вожусь с дверью. Пальцы кровоточат и не слушаются. Отвернуть каждый барашек стоит неимоверных усилий.

Наконец дверь распахивается. Сразу становится легче. И не только потому, что мы вбираем в легкие не испорченный хлором воздух. Нет, потому, что мы видим людей, находящихся в пятом отсеке. Они выглядят так же неважно, как и мы. Но все равно нам легче.

По временам из центрального доносится голос командира, отдающего приказания. Голос командира! Он – единственный источник, из которого мы продолжаем черпать силы. Достаточно услышать его – спокойный и уверенный, – чтобы частица этой уверенности неизменно передалась тебе. И я думаю: откуда же этот человек берет силы? Ведь он такой же, как и мы, из таких же костей, мяса и нервов состоит его тело. Почему же он так неизмеримо сильнее нас? Что дает ему это? Неужели только чувство ответственности, сознание того, что от него, от его действий зависит жизнь девятнадцати человек?

И, наконец, неизбежное: выходит из строя гирокомпас. Жужжание ротора резко меняет тон, а сам он начинает нелепо выворачиваться из колец. Но я пытаюсь поставить его на место и закрепить. Не все ли равно теперь, в каком положении он застынет…

Кончается электроэнергия. Аварийные лампы светят тусклым оранжевым светом. Конец неумолимо приближается…

Смотрю на товарищей. Они лежат, распластавшись на палубе отсека, или сидят у переборок, опустив на колени забинтованные головы. На них повсюду черные пятна крови. Под обрывками полосатых тельняшек виднеется голое тело. С нижней койки свешивается мертвенно-бледная рука рулевого. На ней особенно четко проступают полосы запекшейся крови.

Вся палуба усыпана крошками пробки, частями механизмов, окровавленными тряпками. Она – как поле битвы… Впрочем, так оно и есть. Разве мы не сражались все время со всем мужеством и упорством, на которое только способны?

…В зеленоватых, отливающих серебром волнах плавают цветные круги. Они то приближаются – и тогда все вокруг наполняется странным гулом, то удаляются, превращаясь в частую россыпь ярких звезд.

Я прихожу в себя и некоторое время с недоумением смотрю на лампу, тускло мерцающую перед глазами. Отсек… Все еще отсек.

Окончательно возвращает к действительности голос из переговорной трубы. Он настойчиво повторяет:

Собрав все силы, я добираюсь до раструба и кричу (или мне это только кажется?):

– Внимание! Мы в двух милях от Рыбачьего. Береговые батареи отогнали противника. По местам стоять, к всплытию!

– Есть по местам стоять, к всплытию! – говорю машинально и сомневаюсь: « Да не сплю ли я? Почему же нет обычного сигнала звонком?»

Зашипел воздух, стукнули кингстоны. Этот привычный звук окончательно отрезвляет. Какой же я олух! Да ведь ясно, что сигнальная система вышла из строя, как и все остальное.

И вдруг могучая волна проходит по всему телу. Да ведь это же спасение! Значит мы выдержали, победили!..

– Братва! – ору я диким голосом. – У-р-р-а-а!..

Но братва и сама уже поняла, в чем дело. Живые мощи возникают вокруг меня. Глаза лихорадочно блестят. Губы пробуют изобразить подобие улыбки. Неужели кончилось?

Едва лодка всплыла и закачалась на легкой волне, едва мы вдохнули первую порцию свежего морского воздуха, как нам снова пришлось нырять под воду. Немецкие корабли, отогнанные батареями с Рыбачьего, вызвали по радио самолеты, и шестерка «мессеров», зайдя из-за солнца, спикировала на лодку. Бомбы рвались так близко, что для нас, находящихся внутри, они звучали как один бесконечный взрыв.

Для меня эта последняя бомбежка окончилась плачевно. Еще в начале ее я получил свирепый удар в голову каким-то предметом и потерял сознание. А когда пришел в себя, все уже было позади. Лодка снова была на поверхности и входила в Кольский залив.

Нас встречала вся бригада, хотя мы не могли дать традиционный выстрел в знак победы. Пушка оказалась сорванной с поворотного механизма и крутилась на тумбе, как флюгер. Но все равно он прозвучал, это выстрел в бухте…

На пирсе стояло несколько машин «скорой помощи». Сначала с лодки вынесли на носилках двух торпедистов их первого отсека, попавших под кессон, Затем – раненого рулевого. И, наконец, электрика из шестого отсека. Он был мертв, не выдержало сердце. Нас, «ходячих», выводили под руки. Ну и жутко же мы выглядели при ярком дневном свете!

Но еще страшнее выглядела сама лодка. Трудно было поверить, что на этой груде исковерканного металла можно плавать. И мостик, и палубная надстройка были буквально выворочены наизнанку, их внутренние, окрашенные суриком места ярко алели. Казалось, лодка иссекает кровью… На корпусе виднелись вмятины. Особенно большая была в первом отсеке, там, где вода проникла внутрь. Правый торпедный аппарат оказался сплющенным в лепешку.

На пирсе у трапа стоял командир. Рядом с ним, крепко прижавшись к нему, – стройная молодая женщина, очевидно, жена. По ее щекам обильно струились слезы. От радости?

Спускаясь с мостика лодки, мы проходили мимо командира, и каждому он говорил что-нибудь хорошее. Когда с ним поравнялся я, он положил мне руку на плечо и, глядя в мои глаза, сказал:

Я чуть не разрыдался. Мне захотелось обнять его, и я даже позавидовал женщине, стоявшей рядом с ним. Какие ордена, какие награды могут сравниться с этими простыми словами?..

Вместе с другими матросами иду на базу, в санчасть. Я еле передвигаю ноги, Каждый шаг отдается болью во всем теле. Голова кружится. К горлу подступает тошнота, Вероятно, от свежего воздуха, от твердой земли под ногами, а может быть – от того, что кончилось, наконец, это чудовищное напряжение, в котором прошли последние сутки. Но, несмотря на все это, мне так хорошо, что я готов шагать бесконечно…

Только сейчас вспоминаю, что сегодня – 29 апреля, день моего рождения. Собственно, я уже родился там, в лодке…

Вчера мне было двадцать лет. Сегодня – двадцать один. А между этими датами – целая жизнь.

В кубрике своего экипажа узнаю потрясающую новость: наш «малюточный» дивизион, вернее, то, что осталось от него – четыре лодки, – отправляют на Черное море.

Первые две уже в Мурманске, разоружаются. Очередь за нами.

Завтра праздник, а у нас тяжелый день прощаний. Прощаемся с живыми и мертвыми.

Медленно, работая одним электромотором, лодка выходит на середину гавани, замирает на минуту и затем, все убыстряя ход, направляется к проходу в боновых заграждениях.

Погода сырая и холодная с утра, как будто специально для нас разгулялась вовсю. Огненное солнце низко повисло над бригадной сопкой, заливая все вокруг красноватым вечерними лучами. Бухта – как зеркало, и, как в зеркале, в ней отражается весь город, корабли, стоящие у причалов, густая толпа провожающих. И этот маленький городок, уплывающий в вечернюю дымку, становится бесконечно дорогим.

Прощай, Полярное! Прощай, суровый и мужественный Север! Какая-то часть души навсегда останется с тобой!

А впереди – новое море, новые города, новые люди.