Выстрел в бухте - документальная повесть Г. И. Сенникова (часть 3)

Ночью, в конце суточного перехода, открылся маяк Сеть-Наволок. Он встал светлым пятном на горизонте, тусклым, еле различимым.

До него еще далеко, очень далеко. Но это уже наша земля!

Два часа утра. Маяк Торос. Это уже пахнет Кольским заливом. А вот и долгожданное: «Сделать приборку в отсеках!»

Вижу, как наш комендор, Филька Ткач лезет по трапу на мостик. Это означает, что мы уже в Екатерининской гавани. Сейчас грохнет из пушки традиционный выстрел в знак победы.

Пять часов утра. Швартуемся к пирсу. Как жаль, что мы пришли в такую рань! Полярное спит, и нас едва ли кто встретит.

Вслед за этими матросами поднимаюсь на мостик лодки. Вот они, знакомые сопки, причалы и здания бригады на берегу. Удивительное дело, эта картина, виденная множество раз, всегда по- новому прекрасна после похода и бесконечно волнует. Воистину, кто в море не бывал, тот горя не видал, тот никогда не узнает, каким счастливым можно почувствовать себя от одного только вида земли, даже если это угрюмые, пустынные скалы, засыпанные снегом.

Еще совсем темно, Рассвет только начинается. На пирсе веселые голоса и смех. Это наши ребята делятся впечатлениями с вахтой стоящей рядом «семерки». Скоро собирается целая толпа: все-таки наш выстрел кое-кого разбудил.

Слова давно знакомой песни тоже звучат по-новому.

Навстречу мне протискивается Вовка Воротников, радист «семерки». Долго трясем друг другу руки и улыбаемся.

– Нет, – отвечаю я. – А как «восьмерка»? Когда вернулась? Кого потопила?

«Черт возьми! Да как же это?» – думаю я и ощущаю, как на разгоряченное недавней радостью сердце наползает ледяная волна. Мгновенно всплывают в памяти веселые лица Василия Ивановича, Юдина, Борьки… Всего неделю назад мы вместе дурачились на бригадном катке, играли в чехарду, ездили друг на друге. И вот их уже нет. Погибли все!..

Я медленно иду по дороге в кубрик и ощущаю почти физическую боль в сердце.

Несколько дней передышки уходят на осмотр и ремонт механизмов. Работаем день и ночь. Командиру даже приходится применять свою власть, чтобы удержать особенно ретивых, готовых проводить на лодке все двадцать четыре часа суток.

И вот, в этом-то, вероятно, особенность и своеобразная прелесть жизни подводника. Все мы-и офицеры и матросы – живем в абсолютно одинаковых условиях и имеем одинаковое количество шансов абсолютно на все.

От каждого из нас зависит жизнь всего экипажа; каждый прекрасно осознает это и вкладывает душу в свое дело.

Команда подводной лодки – это маленькая семья, где есть старшие и младшие, но все члены ее связаны какими-то особо прочными узами.

Мы все вместе переживаем и смертельные опасности, и скупые военные радости, и глубинные бомбы, и победные салюты. А что может сблизить теснее, чем постоянная опасность!

Каждый член экипажа до мелочи знает всех остальных, и каждый уверен в другом. Уверенность – вот основа всего. Мне не забыть, как присматривались ко мне вначале ребята. Я понимал их не обижался за придирчивость.

И какой радостью было для меня рукопожатие командира после первой атаки, первой победы, в которой я участвовал. Я помню, как заблестели глаза у всех ребят, как каждый потянулся ко мне, чтобы сказать что-то хорошее…

Наш капитан третьего ранга Константин Михайлович Колосов – голова всему, отец и начальник. Его у нас так и зовут: «батя», вкладывая в это слово и веру, и признательность, и любовь. В море, и тем более в момент атаки, мы – только исполнители его воли. Так уж устроена подводная лодка, что только командир видит цель, он один принимает решения, ведет атаку, стреляет торпедами. В доли секунд ему приходится решать сложнейшие задачи, чтобы выпущенные нами торпеды настигли атакованный транспорт, а сама лодка осталась не замеченной врагом. Конечно, в атаке участвует весь экипаж, а ее успех во многом зависит от того, как удержит лодку на заданной глубине боцман, как удержит ее на боевом курсе рулевой, как справятся с мгновенными ходовыми маневрами электрики, как точно – секунда в секунду – рванут заветные рукоятки торпедисты, короче – как справимся со своими задачами все мы, члены единого боевого коллектива. Но как бы мы ни старались каждый на своем боевом посту, если командир не смог правильно вывести лодку на боевой курс, если он неверно рассчитал атаку – торпеды пройдут мимо цели. Вот почему мастерство командира – решающий элемент боя. Что же касается нашего бати, то свидетельство его боевых качеств – на рубке лодки: звезда с шестеркой в центре. Шесть потопленных кораблей противника! Это надо уметь.

Но командир не перестает быть командиром и тогда, когда поход окончен, лодка вернулась в базу, и начинаются недолгие «мирные» дни. Ремонт, подготовка к новому походу, матросские радости и горести – все на бате. И надо сказать – наш батя заботится о нас, как о собственных детях. Маленькая характерная деталь: Женька Ефремов явился из лодку из морской пехоты и не успел переобмундироваться. Константин Михайлович пришел в кубрик, хмуро посмотрел на его неприлично-зеленые галифе и, не говоря лишних слов, «переобмундировал» в собственные флотские брюки. Это, конечно, мелочь, но из таких мелочей складывается вся наша жизнь, а в ней батя всегда один и тот же – свой, близкий, больше того – родной.

Мы твердо знаем, что он не может допустить ошибки, которая стоила бы нам жизни, и потому готовы идти за ним на край света!

Сегодня уходим в море, снова туда же – к неуютным норвежским берегам. Мыс Маккаур, Сюльте-фиорд, остров Эккерей… – чужие названия на штурманской карте, чужой народ. Только море одно – Баренцево море – и здесь и там.

Нас провожает вся бригада. Провожающие – и на пирсе, и в лодке. В пятом отсеке, у дизеля – Валька Хрулев, юнга, сын командира «пятерки». Он «персональный» провожающий: пришел проститься со своим большим другом Николаем Павловичем Новожиловым. Валька плачет, утирает слезы рукавом робы и настойчиво дарит Новожилову финский нож:

– Возьми, Николай Павлович, может фашиста убьешь!

– Как же я убью его, Валька, да еще ножом? Я ведь в лодке буду!

На эту сцену, хмурясь и улыбаясь одновременно, смотрит начальник подводного отдела флота контр-адмирал Виноградов…

Как выстрел стартового пистолета – знакомая команда: «По местам стоять, со швартов сниматься!»

У Баренцева моря завидное постоянство характера: опять штормит. Только вышли за боны – и началось: вверх, вниз, на правый борт, на левый и снова вверх… Отсек похож на закупоренную бочку, пущенную с горы. Все вокруг трещит, грохочет, валится. Мы с Шестаковым старательно привязываем все, что только можно привязать, но шкерты постоянно рвутся. Вещи гуляют по всему отсеку. Наш завтрак, к которому так никто и не прикоснулся, тоже на палубе. Какао хлюпает под ногами, с магистралей свешиваются макароны…

Испрашиваю разрешения и поднимаюсь на мостик. Здесь совсем иной мир, полный звуков, запахов и движения. В движении все: корабль, лохматые тучи, море. Прежде всего – море.

Волны катятся одна за другой без конца и края. Кипящая в пене и брызгах поверхность моря выжимает из себя крутые горы зеленоватой воды и стремительно гонит их навстречу нам. Приближаясь, они увеличиваются в размерах, заслоняют горизонт, покрываются шапками пены, глухо рокочут. Ледяная вода хлещет через козырек ограждения, врывается в открытый люк, непрерывным потоком струится по клеенчатым плащам вахтенных. А корпус лодки гудит, как натянутая струна, скрежещут листы палубного настила, и кажется – весь корабль кряхтит и стонет.

Вспоминаю ребят с погибшей «восьмерки». Вот также шли они через штормы…

12.00. Режим работы дизеля резко меняется: размеренный гул превращается в дробный грохот, а лодка, как подстегнутая, делает скачок вперед. Из центрального поста доносятся взволнованные голоса.

– Что случилось? – орет в переговорку Шестаков.

– Блуждающая мина, – отвечает голос вахтенного. – Прошла по левому борту, впритирку. Хорошо, успели отвернуть, а то бы…

– А то бы пошли на корм рыбешке. – заканчивает Шестаков, отворачиваясь от переговорки и криво улыбаясь. – А что, – продолжает он, – недаром говорят: подводная лодка – это такой корабль, на котором сколько ни плавай, все равно к черту утонешь!

Я смотрю на Шестакова с изумлением. Что с ним происходит? Всегда веселый и неунывающий, он сегодня мрачен, как сама смерть. Дома что-нибудь неладно?

13.00. Срочное погружение: «Арадо». Нет на него угомона даже в такую погоду!

А шторм ничего себе – качает на глубину в двадцать метров! Правда, эта качка иная, даже приятная – медленная, плавная. Под нее хорошо дремлется, и я, по примеру подвахтенных, незамедлительно располагаюсь в своем логове.

– Слыхали, ребята? Доносится с нижней койки голос Шестакова. – Фрицы опять какую-то каверзу придумали. Судно-ловушку что ли. Стоит такая посудина у скалы, дымок из трубы – все, как полагается. Выйдет наша лодка в атаку – и каюк. Говорят, «С-55» на эту штуку напоролась. А теперь мы туда идем.

– А ты не каркай, без тебя тошно, – обращается к Шестакову Сергей Махов. – С Райкой, что ли поцапался?

– Какая там Райка! – отмахивается Шестаков.

– Да так, ерунда… Понимаешь, сон плохой перед самым походом видел. Теперь из ума не выходит, хоть тресни.

– А-а… рассказывать неохота. Сижу будто я в кубрике на береговой базе. Вдруг открывается дверь и входит Виктор Юдин. Ну тот, рулевой с «восьмерки», мы ведь с ним дружили… Я, конечно, обрадовался страшно, что Витька живой. Стоим, улыбаемся, хлопаем друг друга по плечам. Потом он заторопился куда-то и говорит мне: « Не горюй, скоро увидимся!» И тут меня разбудили на вахту. Одеваюсь, а в ушах так и звенит: «Скоро увидимся, скоро увидимся»… А где же мы можем увидеться, если он … на дне?

Ванюшка зябко передергивает плечами. Признаться, и я чувствую, как по моей спине поползли мурашки.

Но тут в разговор вмешивается Женька Ефремов.

– Дурак ты, Ванюшка. Семь раз дурак, – говорит он спокойно.

А что, мало? Могу накинуть. А дурак потому, что чепуху городишь и другим настроение портишь. Если всем снам верить, то я бы уже давно был шахом персидским, а ты – смазливой девчонкой. А что? Мне однажды приснилось, что ты меня жаркими поцелуями награждал, только на тебе юбка была. Проснулся – целый день плевался!

Матросы хохочут. Улыбается и Шестаков. Молодец, Женька, снял напряжение.

14.00. «По местам стоять, к всплытию!». И снова сюрприз: нарываемся на подводную лодку, идущую в надводном положении без флага.

Мы сидим по отсекам и, затаив дыхание, прислушиваемся к разговору командира и старпома, доносящемуся нам по переговорной трубе. Они по очереди рассматривают лодку в перископ и отчаянно спорят: один утверждает, что лодка наша, а другой – что немецкая. Сердце болезненно сжимается: вдруг лодка наша, а мы ее сейчас… И все мы облегченно вздыхаем, когда командир отказывается от атаки. Зато как мы пожалели об этом несколькими минутами позже.

Лодка оказалась фашисткой. По-видимому, на ней заметили наш перископ, Потому, то лодка срочно погрузилась. Охота началась.

Немецкая субмарина настойчиво преследует нас. И мы, и она, маневрируя, выписываем под водой самые замысловатые петли, много раз выходим друг на друга в атаку, снова маневрируем. Мы стоим по боевым постам и чертыхаемся шепотом. Не очень-то это веселое дело – сидеть и ждать, когда в тебя пустят торпеду. В том, что ее пустят, никто не сомневается, ведь мы все хорошо знаем немецкую привычку стрелять на каждый шум. Они торпед не жалеют…

И все-таки момент, когда мы услышали кудахтанье торпед, явился для нас, как это бывает, полной неожиданностью. Шум возник откуда-то из глубины океана и стремительно понесся, казалось, в сердце каждого из нас.

Не знаю, как я выглядел в эту минуту, и не помню, как выглядели остальные, находившиеся в отсеке. Из всей картины мне запомнилось одно: чья-то рука, машинально сжимающая никелированную стойку гирокомпас.

Клохтанье торпед шквалом пронеслось над нашими головами, поглотив на миг все другие звуки, и затихли вдали. Но мы еще долго сидели по своим углам, сжавшись в комок, боясь поверить, что и нам и в этот раз повезло.

Блуждающая мина, «Арадо», фашистская подводная лодка – не многовато ли для одного дня? А тут еще Шестаков со своим сном…

На редкость спокойный день, как вознаграждение за вчерашние передряги. Мы провели его у кромки вражеского минного поля, прикрывающего фиорд.

Удивительно тихо и как-то покойно в лодке под водой на позиции. Казалось бы, наоборот, надо быть всем начеку, ведь мы в самом логове врага. Но привычка – великая вещь. Оказывается, можно привыкнуть и к опасности, просто не обращать на нее внимания, как не обращаешь внимания на скрип дверей или жужжание мухи.

Подвахтенные спят. Толя Чекорев чему-то блаженно улыбается во сне. Чему? Где он сейчас? Уж, конечно, не на подводной лодке в боевом походе… В пятом отсеке, у дизеля, лениво насвистывает Махов, протирая какую-то деталь. Даже командир, спрятав нос в воротник канадки, откровенно подремывает в своем излюбленном месте у люка второго отсека. По временам он поднимает голову, окидывает отсек зорким, ничуть не сонным взглядом и снова сникает.

По-настоящему в действии один гидроакустик. Под водой он – наши глаза и уши. Только ему ведомо, что делается вокруг лодки на многие десятки миль. На лице Лешки застыла болезненная гримаса, а в глазах полная отрешенность от всех наших лодочных дел. Когда я просовываю голову в дверь его рубки, он делает свирепую физиономию и показывает огромный грязный кулак.

Сегодня под водой мне абсолютно нечего делать. Все мои приборы работают нормально. Даже великий фокусник эхолот ведет себя вполне по-джентельменски. Я валяюсь весь день на койке с книжкой в руках. Хотя день в наших условиях – понятие весьма относительное.

Читаю Новикова-Прибоя. Все его вещи, вплоть до «Подводников», я читал еще в школе. Но теперь перечитываю совершенно иными глазами, как написанное о себе самом. Многие писали о море или, во всяком случае, пытались писать, но так, как он, – никто. Потому, что он сам был моряком? Или потому, что написанное моряком читает моряк?

В «Ералашном рейсе» невольно расхохотался над строчками:

Я так и вижу этого моряка, возвращающегося с берега на корабль в солидном подпитии. Бредет, покачиваясь, и мрачно ворчит, наступив на собственную широченную штанину.

– Ты над чем это хихикаешь? – окликает меня с нижней койки проснувшийся Чекорев.

– Таких матросов нынче нет, – авторитетно заявляет Чекорев. – Нынче матрос пошел интеллигентный да мелкий. Не те времена.

Чекорев – «ополченец», как мы его называем: призван из запаса, а до этого служил на миноносце еще в начале тридцатых годов. Чекорев твердо убежден, что раньше корабли были лучше, и матросы крепче, и море солонее.

Мы постоянно спорим с ним на эту тему. Ведь физическая сила – это еще не все. Сложнейшие механизмы современной подводной лодки требуют в первую очередь знаний. Только для того, чтобы стать рядовым матросом, мне пришлось год учиться. Целый год, имея к этому времени десятилетку за плечами! Знания и, в конечном итоге, общая культура человека, естественно, сказываются на его внешнем облике, на поведении…

[1] Информация из семейного архива, предоставленная Сенниковой Марией Георгиевной – дочерью бывшего штурманского электрика подводной лодки «М-119» Сенникова Георгия Ивановича.

Выстрел в бухте – Сенников Г. И.

Комментарии