Выстрел в бухте - документальная повесть Г. И. Сенникова (часть 4)

00.00. Открытое море, курс 270, волна 4 балла, показания приборов…

02.00. Обнаружили караван противника в составе трех транспортов, одного танкера и восьми кораблей охранения.

02.30. Вышли в атаку. Торпедировали, потопили танкер, шедший в хвосте каравана.

02.50. Погрузились у кромки вражеского минного поля. Форсируем минное поле в подводном положении.

04.00. Всплыли в открытом море. Курс – Кольский залив.

Вечером Толя Чекорев, бывший во время атаки на верхней вахте, рассказывает подробности события.

– Караван заметили поздно. Он крался у самого берега, маскируясь скалами. Пришлось догонять. С концевого сторожевика нас обнаружили и запросили ратьером позывные. Командир приказывает: «Пиши ответ!» – «Какой, спрашиваю, ответ?» Тут он загнул мне такое, что не приведи господи! «Вот, говорит, это и пиши!..» Ну, написал я, а фрицы переспрашивают, не поняли, значит. Пока я с ними таким манером переговаривался, батя: «Левый аппарат, пли! Правый – пли!» Не успели мы на обратный курс лечь, взорвался танкер. Прилично громыхнул! Немцы опомнились, в погоню ударились. Все небо трассами расцветили – что свое северное сияние. А мы дошли до минного поля – и под него…

– Молодец ты, Ванюшка, – говорит он Шестакову. – Хороший сон видел! Пусть тебе почаще такое снится.

Шестаков смущенно шмыгает носом, а глаза у него блестят. Будто и вправду по его милости атака прошла блестяще.

Увы, радости наши оказались преждевременными. Как донесла разведка, потопили мы не танкер, а сторожевик. Он шел концевым в караване, сразу за танкером, и в момент нашей атаки вздумал обогнать его. Обогнал – и нарвался на наши торпеды.

Досадно! Груженый танкер несравненно ценнее сторожевика, водоизмещение которого всего-то 800 тонн. Но это все-таки лучше, чем ничего.

Сейчас ранее утро, рассвет. Экипаж еще спит. Только боцман да я бодрствуем по долгу службы: вахта. Боцман сидит на мостике. Главный объект его забот – наш якорь. Я, как всегда, внизу.

Ветер, отчаянно дувший всю ночь, стихает. Лодка тоже притихла, и уже не дергается с якоря, как цепной пес. Молчат холодные механизмы, не дрожат стрелки манометров. И даже дежурная лампа над штурманским столиком светит в половину накала: тоже дремлет. Только откуда-то сверху, с мостика, слышится приглушенный звук, похожий не то на отдаленный звук сирены воздушной тревоги, не то на скрип ржавого брашпиля. Это поет боцман.

Я только что окончил осмотр внутренних помещений корабля, занес в вахтенный журнал стереотипную фразу: «Лодка осмотрена, замечаний нет» и засел за дневник. Это самое удобное время для моей писанины: никто не мешает, да и думается в ночной тишине хорошо.

Так уж устроен человек: даже будучи членом большого, сложного коллектива, он не может обойтись без своего личного, интимного мирка. Для одних он – в письмах, для других – в книгах, для третьих – в дружбе. А для меня вот – в дневнике.

Танкер «не состоялся», и это печально. Из главной базы нас выперли в пустынную Тюва-губу, и это тоже печально. Батя ходит злой.

А на главной базе сейчас праздник. Вернулась «С-51» с большой победой, и меня ждет ее штурманский электрик Громов. На «двадцатку» прибыла команда с Дальнего Востока, и среди них – мой друг Димка Сивков. А на семерку приехали «шефы». Последнее, пожалуй, самое интересное.

Как и некоторые другие лодки, «семерка» имеет персональное имя. Называется она «Новосибирский комсомолец», так как она построена на деньги комсомольцев Новосибирской области. На лодку часто приезжают шефы – молодежные делегации, и всегда это – праздник для всей бригады. В составе делегаций, как правило, концертные коллективы самодеятельности. Кроме того, делегации сплошь состоят из девушек, которые выглядят здесь, как жители другой планеты: все красивые, воздушные и бесконечно привлекательные.

В одной из делегаций была девушка, взволновавшая всю нашу бригаду. Звали ее Саша Матвеенко. Потрясла она нас не красотой, а песнями.

В тот вечер зал бригадного клуба был набит битком. Номера – один лучше другого: видно, шефы долго готовились к концерту. Матросы яростно хлопали. Только в первом ряду сидело несколько штурманцев в «веселом естестве». Они бросали язвительные замечания в адрес артистов и тем портили впечатление. Но когда на сцену вышла Саша и запела – умолкли и они.

Саша пела бесхитростные песенки, известные всем: «Цветочницу Анюту», «И сама я не пойму» и другие. Простота слов и мелодии так удивительно сочеталась с простотой и естественностью исполнения, а главное с хорошей, очень доброжелательной улыбкой, не сходившей с лица Саши, что мы все слушали, как завороженные. Это было живое олицетворение той мечты, которую на войне каждый носит в своем сердце.

Сашу долго не пускали со сцены. Больше того, сделали грамзапись ее песенок и крутили по бригадной трансляции с утра и до вечера, когда Саша была уже далеко.

Однажды, под впечатлением этой самой грамзаписи, я написал Саше письмо и недавно получил ответное послание, очень хорошее, дружеское.

И вот сейчас – снова шефы, среди которых, возможно и она.

Великая сила – песня, особенно, в военные годы. Раньше я просто не замечал этого. Мы пели и в школе. Но скорее, от избытка энергии. И пели то чаще всего что-нибудь залихватское. А когда я слышу сейчас, как поют матросы вечерами в кубрике, мне невольно вспоминается кинофильм «Чапаев» и песня чапаевцев перед роковым боем. Тогда мне это казалось просто красивой сценой, находкой режиссера. Теперь я понимаю, что так могло быть на самом деле. Так должно было быть.

Чаще других мы поем «Землянку», хоть она совсем не морская.

Эти слова невозможно слушать хладнокровно. Четыре шага…

До гибели «восьмерки» большой популярностью пользовался «Вечер на рейде» Соловьева-Седого. Особенно хорошо эту песню исполнял именно экипаж «восьмерки». У них даже был свой хор, заправлял которым торпедист Виктор Мамаев, и эта песня была у них самой любимой. Так с ней и ушли в последний поход. С тех пор мы не можем равнодушно слушать ее. Как только начинают передавать по радио – обязательно кто-нибудь выдергивает штепсель.

Песен много и песни разные. Есть даже свои, «подводные», по видимому, вышедшие из-под пера местных авторов. Поются они чаще всего на мотив знаменитого «Кочегара» «Раскинулось море широко…». Вот, например, начало одной:

Дальше в песне рассказывается о том, что в лодке остался всего один не заполненный водой отсек, а в нем – пятеро моряков, ожидающих мучительной смерти от удушья. Такое мог написать только моряк-подводник, прекрасно представляющий обстоятельства гибели себе подобных…

Песен много, и всем им присущи мотив скорби и мотив мужества, чувства, неразделимые на войне.

Впрочем, нет. В прошлом году я присутствовал на вечере, где пелись совершенно другие песни. Это было в «Мурманском клубе тыла». Не знаю, почему он так назывался. Мы звали его иначе, выразительнее: «Клуб Серая Роба».

Клуб представлял собою здоровенный барак с наспех сооруженным зрительным залом и сценой. Но поскольку других не было – город разнесен вдребезги, – барак нас вполне устраивал. В тот вечер приезжие артисты ставили оперетту «Сердце мексиканки» – самую легкомысленную из всех, какие можно себе представить. По сцене порхали женщины в цветастых одеяниях. Они что-то выкрикивали, что-то пели, плясали. В зале сидели моряки – и наши, и иностранные, дымили трубками и одобрительно гудели. А за стенами барака постреливали зенитки и надсадно выли сигнальные буи.

И вот в разгар представления на сцену поднялся какой-то капитан третьего ранга. Бесцеремонно отодвинув артистов в сторону, он обратился к залу: «Товарищи! Только что получено сообщение: наши войска под Сталинградом перешли в наступление, прорвали оборону немцев и окружили всю немецкую группировку!…»

Что тут началось! Это был единый вопль сотен глоток, изрядно просоленных морем. Его слышали, наверное, на всех кораблях, стоящих в Мурманском порту. А потом ребята полезли на сцену являть свое искусство и свои чувства: качались, обнявшись, американские матросы, плясали русские, пели англичане. А в укромных уголках шли уже по рукам заветные фляжки.

Да, это был восторг. Это был сгусток восторга, который вдруг выплеснулся в едином порыве, как долго удерживаемая пружина.

В воскресный день с утра, забрав альбом и краски, я отправляюсь на свое излюбленное место – Екатерининский остров.

Остров – большое каменистое плато – отделен от материка узким проливом. Здесь, на самом берегу, стоят несколько бревенчатых бараков. А дальше причудливое нагромождение гранитных глыб, голых и неуютных. Лишь кое-где в лощинах торчат жалкие прутики карликовых березок. И все.

Я устраиваюсь на северной оконечности острова, возле самой воды. Прямо передо мной – выход из Кольского залива в открытое море. Широкое ущелье среди красноватых, изъеденных мохом скал.

Много видели эти скалы. Мимо них проходили первые русские поморы на утлых ладьях. Скалы видели черные паруса всевозможных корсаров. Видели английские и американские крейсера в годы гражданской войны. Мимо них проходят сейчас караваны союзников. И сколько раз мы сами присылали им прощальный привет, отправляясь в боевой поход к берегам Норвегии…

Море почти спокойно: пора зимних штормов миновала. Оно ровно, однообразно рокочет, набегая на скалы, и, если закрыть глаза, кажется, что это ласково мурлычет какой-то громадный зверь. Именно зверь. Даже сейчас, когда все спокойно, легкий прибой лениво колышет у моих ног спасательный круг с какого-то погибшего корабля.

Я смотрю на море. Широкий водный простор поминутно меняет свой цвет – то отливает холодной упругой сталью, то вдруг мгновенно синеет, вскипая белыми хлопьями штормовой пены. Кружатся чайки, оглашая воздух тоскливыми криками. И эти рыдающие звуки – как естественная и необходимая деталь в общей картине…

Вечер. В нашем «малюточном» кубрике снова веселье. Только что пришла с победой «пятерка» Хрулева. Свежеотмытые матросы, несмотря на свои бледные, измученные физиономии, выглядят именинниками. Расположившись в самых живописных позах, они от души горланят песни.

Руководит импровизированным хором гидроакустик «пятерки» Демьяненко – он же Негус, долговязый парняга, смуглый до черноты. Поет Негус с чувством, дирижирует, и при каждом взмахе рук его фланелька мелодично вызванивает тремя орденами и целой гирляндой медалей.

Здесь же пристроился молодой, незнакомый нам корреспондент «Краснофлотца». Он настойчиво выспрашивает у рулевого Васьки Казанцева подробности атаки. Казанцев отмахивается, потом сдается и, хитро прищурившись, начинает сочинять:

– Вот поднимает командир перископ и видит – прямо по носу фашистский тральщик, а на его палубе двое негров глубинную бомбу катят – у них специально негры бомбы бросают. Ну, бросили ее, к-а-а-к она трахнет!..

Корреспондент смотрит на Казанцева изумленными глазами.

– Вру! – охотно соглашается рулевой. – А тебе правду надо? За правдой, милый, ты туда, в море сходи. Тогда и спрашивать не надо будет.

Погиб Оги –норвежский разведчик и наш большой друг.

На бригаде – норвежцев целая группа, тех, кто не принял тюремного режима, установленного в Норвегии фашистами, и перешел на нашу сторону. Как разведчики норвежцы незаменимы. Обычно их высаживают на захваченное врагом побережье с подводных лодок, на лодки же и принимают.

Вид у норвежцев самый живописный. Костюмы смахивают на лыжные. На широких поясах пистолеты, финские ножи и связки гранат. Со всем этим багажом разведчики не расстаются даже и тогда, когда идут в столовую. Чаще всего их можно увидеть на скамье у пирса, в Видяевском скверике. Они часами просиживают там, молча посматривая на море и покуривая свои неизменные трубочки.

Норвежцы – народ необщительный, молчаливый. Оги был исключением. Он тоже плохо говорил по-русски но у него было интернациональное средство общения – аккордеон. И владел им Оги мастерски.

Он был крепко привязан к нам. Ведь именно мы, «малюточники», чаще других высаживали его в укромных уголках норвежского побережья, А ребята с «пятерки» однажды сняли разведчика с глухой скалы у Маккаура, куда Оги загнали немецкие автоматчики. И немудрено, что Оги именно к нам чувствовал особое расположение, впрочем, взаимное.

Когда в дверях кубрика появлялась физиономия с неизменно белозубой улыбкой в рыжей бородище, мы хором орали: «Салют!» – любимое приветствие Оги. Он проходил, крепко пожимая всем руки, усаживался на чью-нибудь койку и разворачивал меха аккордеона.

Оги играл и пел. Он пел свои родные норвежские песни, и, слушая его, я, кажется, впервые начал понимать, что значит народная песня.

Я никогда не был в Норвегии. Та узкая береговая полоса, которую я неоднократно видел в перископ нашей подводной лодки, была еще не Норвегией. За полосой скрывалось неведомое.

Я не знал норвежского языка и не понимал слов песен Оги. Но мелодия заменяла все.

Вот Оги мощным рывком растянул свой аккордеон. Рука его быстро забегала по басовым клавишам, и я, не насилуя воображения, услышал тревожный гул океанского наката. Увидел волну, бегущую к берегу. Она увеличивается, рокочет все громче и громче, вскипает длинными полосами шипящей пены и, наконец, гулко, как пушечный выстрел, разбивается об отвесные скалы фиорда. И снова нарастающий рокот… Прибой!

А вот другая мелодия: тихая, спокойная, чуть грустная. В нее вплетаются людские голоса, стук топора, крики чаек. Это рыбацкий поселок на берегу – скромные хижины, ленивый дымок из труб, монотонны скрип уключин на ближайшем рейде…

Еще одна – бодрая, сильная, свежая, как воздух моря. Это накренившаяся под тугим парусом рыбачья шаланда с крепкой девичьей фигурой на руле чайкой проносится мимо в каскаде пены и брызг, и долго еще слышится смех , звонкий и радостный как сама жизнь.

Так играл Оги – большой музыкант и хороший человек. А мы слушали молча, потрясенные и просветленные.

И вот Оги погиб. Он попал в засаду при очередной высадке. Лодку обстреляли из скорострельных пушек, когда Оги был уже на пути к берегу. Пришлось срочно погружаться. Оги застрелился, встав во весь рост в утлой резиновой шлюпчонке. Он еще помахал нашим рукой перед смертью и крикнул свой постоянный привет: «Салют, друзья!» Последний в жизни…

Какое это чудо – сильная, честная, талантливая, ищущая человеческая личность! А ведь это доступно каждому, как доступна красота лица и одежды, души и мыслей, о которых сказал Чехов. Когда-то мы писали сочинение на тему этих чеховских слов и недоуменно фыркали: как это так – красота лица? А если я некрасив от природы?

Прав Чехов, тысячу раз прав, и природа здесь ни при чем. Все – от человека, от его разума и характера. А разум и характер – это то, что постоянно воспитывается, совершенствуется и окружающим, и самим человеком.

[1] Информация из семейного архива, предоставленная Сенниковой Марией Георгиевной – дочерью бывшего штурманского электрика подводной лодки «М-119» Сенникова Георгия Ивановича.

Выстрел в бухте – Сенников Г. И.

Комментарии