советский военно-морской флаг

Выстрел в бухте – Сенников Г. И.

Часть 5.
советский военно-морской флаг

10 апреля.

Сегодня нас награждали орденами и медалями. Происходило это так.

Нашу команду и команду «четверки» выстроили лицом друг к другу. У красного столика, специально для этого принесенного в кубрик, встал командир бригады, капитан первого ранга Колышкин. Он называл фамилии по списку, жал руку и передавал коробочку с наградой. Вот и все. Мы с Ялюшевым получили медали «За отвагу». Остальные – ордена. И все правильно: и по возрасту, и по стажу плавания на «М-119» мы с ним моложе всех.

Анатолий Чекорев, получивший орден Красного Знамени, своеобразно утешил нас. Встав в позу, он продекламировал свои собственные свежеиспеченные стихи:

         Всегда вперед – назад ни шагу,

         Медаль получишь «За отвагу»!

Иначе отнесся к моему награждению Николай Павлович. Потрепав меня по плечу, он сказал:

– Первая награда дается не за победу над врагом, а за победу над самим собой, над собственной неуверенностью и боязнью. Ты неплохо держался в походах. Так что носи на здоровье!

Я очень благодарен Новожилову, он удивительно верно сказал. Маленький серебряный кружок, а такой большой путь к нему.

Как сейчас помню начало войны. Я тогда только что кончил десятилетку. Родителей у меня не было, поэтому последние годы я жил, что называется, «на подножном корму». Было чертовски трудно, временами я откровенно нищенствовал, но школу не бросал. Помогла мечта об университете да добрые люди. А их было немало.

И вот – 20 июня 1941 года. Выпускной вечер, вручение аттестатов – безумно радостный день. Мечта свершалась! А ровно через две недели, остриженный наголо, я стоял в шеренге таких же растерянных одноклассников и ждал погрузки в воинский эшелон.

Это был тоже один из тех дней. Что не забываются всю жизнь, но совершенно противоположный первому – тревожный, страшащий. Нас, мальчишек, окружала толпа плачущих родственников. Рыдали матери, испуганно жались к ногам ребятишки. Даже мне, хотя мне никто не провожал, было больно и жутко. И все мы, уезжающие на фронт, почувствовали явное облегчение, когда поезд, наконец, тронулся.

Мы ехали долго, но не на фронт, как предполагали вначале, а совсем в другую сторону.

В конечном пункте нашего пути, во Владивостоке, мы целый месяц проходили всевозможные комиссии, прежде чем на моих документах был оттиснут последний, доставивший мне великое удовольствие штамп: «На флот».

А потом – школа подводного плавания, классы, книги, электронавигационные приборы и первые посещения подводных кораблей – практика. Учиться мне было до смешного легко: ведь я только что со школьной скамьи. Помогало и то, то я как всякий мальчишка, увлекался морем и прекрасно знал парусное вооружение и устройство корабля.

Обстановка в школе была напряженной. Хотя фронт находится от нас за тысячи и тысячи километров, мы постоянно чувствовали дыхание войны. Рядом была Япония, только что ознаменовавшая свое вступление в войну нападением на Пирл-Харбор. Занятия наши часто перемежались тревогами. Мы хватали винтовки и выскакивали за пределы школы на «заранее подготовленные позиции». Потом лежали по мелким окопчикам и с досадой поглядывали на безнадежно пустые склоны сопок. Как нам хотелось, чтобы на этих склонах появился враг, настоящий враг! О, мы бы ему показали!

Святая наивность…

В мае 1942 года состоялся выпуск. Я получил первый разряд – в аттестате одни пятерки – и право выбора места дальнейшей службы. Таким местом было одно: фронт.

И вот снова поезд, на этот раз в западном направлении. На перроне Красноярского вокзала я смог, наконец, с гордостью сказать своей школьной подруге Вале Швецовой: «Я еду на фронт». И горечь в ее глазах доставила мне неслыханное наслаждение. Ведь мне было так стыдно писать ей письма из глубокого тыла.

Мы ехали на фронт в каком-то приподнято-тревожном состоянии. Неизвестность пугала и манила. Будущее виделось в романтическом ореоле: океанские волны, суровые, обветренные лица, стремительные взмахи корабельной палубы и – подвиг. Обязательно подвиг!

На большом судостроительном заводе мы получили лодку типа «М», вернее, то, что должно было стать лодкой, и вместе с ней отправились к месту своей «постоянной прописки» – в действующий Северный флот.

Мурманск произвел на нас тяжелое впечатление. Город был изуродован. Некоторые кварталы узнавались только лентам мостовых да печным островам. Не в лучшем состоянии оказался центр города. Здесь повсюду виднелись кирпичные завалы, покореженные металлические балки, слышалось тоскливое шуршание обойных лохмотьев. Поселили нас в двухэтажном доме на горе – бывшем детском садике. Здесь жили экипажи ремонтирующихся подводных лодок. Странно было видеть винтовочную пирамиду рядом с длинноносым Буратино, намалеванным на стене. Но еще более странно – смотреть на матросскую фланель с рубиновой тяжестью орденов, небрежно брошенную на кровать. Да и вообще все эти ребята казались нам необыкновенными. Ведь они уже побывали в боях, участвовали в торпедных атаках, слышали грохот глубинных бомб.

Первая бомбежка… Собственно, не первая. Первые мы видели на Волге. Но там это выглядело иначе. А здесь…

Сирены завыли, как только стемнело. А темнело рано, полярная ночь уже вступила в свои права. И началось: сумасшедшая пляска прожекторных лучей, разноцветные трассы в черном небе и дикий, ни с чем не сравнимый вой авиабомб. И так до утра.

А утром – черная копоть пожарищ, свежие, дымящиеся развалины и окровавленные тряпки в сугробах. Удивительно красной кажется кровь на снегу. Багряные пятна режут глаза, становится так больно, как будто ранен ты сам, как будто это твоя кровь алеет на снежном насте.

И, наконец, первое боевое крещение.

Это была жуткая ночь! Вероятно, в ней не было ничего сверхъестественного – обыкновенный бой. Но для меня, не нюхавшего пороха, все это было очень страшно: и яростное завывание самолетов, и грохот орудий, и моргание огня на пирсе, и нелепо задранная корма погибающего корабля. И люди… Люди в ледяной воде, взывающие о помощи. Люди на пирсе – неподвижные фигуры на багровом от пожара снегу…

От моего восторженного восприятия жизни и войны не осталось и следа. Реальная правда войны, правда крови и смерти, ужаснула меня. Как я страдал на другой день! Страдал нравственно, а эта боль бывает страшнее боли физической. Страдал от мысли, что я – жалкий трус.

И кто знает, что бы я делал, если бы не простая случайность. Краем уха я услышал разговор нашего командира с командиром краснознаменной «Щ-402» Каутским. Этот увешанный орденами подводник, о мужестве и отваге которого ходили легенды, рассказал нашему командиру, как он отчаянно трусил в первом бою…

Я не верил своим ушам. О страхе говорилось как о неизбежном, которое переживает каждый человек, впервые соприкоснувшийся с войной.

Рассказ Каутского явился для меня откровением. Другими глазами посмотрел я вокруг и вдруг увидел то, чего не замечал раньше: мои друзья, мужеству которых я только что дивился и втайне завидовал, чувствуют себя ничуть не лучше, чем я. Их лица так же бледнеют от близкого разрыва бомбы, а пальцы предательски дрожат. И, увидев это, я понял, что иначе и быть не могло. Все живое боится смерти, и человек – прежде всего, так как, в отличие от животного, наделен разумом, способен осмыслить грозящую опасность. Но, кроме разума, человек наделен еще и волей. Истинный героизм и заключается в умении мобилизовать свою волю, подавить естественный страх.

А ведь эту волю можно и нужно воспитывать до фронта, воспитывать правдой. Но, увы, мы слишком часто боимся этой суровой и необходимой правдой. Но, увы, мы слишком часто боимся этой суровой и необходимой правды.

С той поры утекло много воды. Каждый день раздвигал горизонты, приносил новые знания, новый опыт. В трудных условиях полярной ночи под непрерывными бомбежками мы достраивали лодку и делали на ней первые пробные походы. Потом был госпиталь и новое назначение – на «М-119». И вот теперь, Как венец этого длинного и сложного пути, – маленький серебряный кружок.

Медаль – не орден, истина очевидная. Но на моей медали написаны замечательные слова: «За отвагу»…

Прав Николай Павлович, прав, как всегда!
 

12 апреля.

И снова трагедия: не вернулась «шестерка».

Не вернулась!

Два маленьких слова, а за ними – кровь и слезы. Нестерпимо тяжело видеть, как уходят каждый день здоровые, сильные, красивые люди. Уходят, и вместо них остаются два слова: «Не вернулись».

Они потопили транспорт, атаковав большой караван, Два эсминца, шедшие в конвое, начали преследование, и их мощные шумопеленгаторные установки нащупали лодку.

Миноносцы долго бомбили «малютку» и преследовали ее до тех пор, пока у наших попросту не кончилась электроэнергия. Тогда командир принял единственно правильно решение: они всплыли и вступили в бой.

Это было похоже на самоубийство. Что могла сделать «малютка» со своей крошечной сорокапятимиллиметровой пушкой против дальнобойных орудий эсминцев? Конечно, немцы в два счета потопили лодку, но наши моряки погибли в открытом бою, приняв смерть в лицо.

Уже погружаясь в океанскую пучину, лодка продолжала стрелять по врагу, пока волны не скрыли пушку…

Недавно мы всем экипажем выпустили юбилейный «Боевой листок» – итоги года (немного больше) плавания в составе бригады подводных лодок Северного флота. И надо прямо сказать, итоги такие, что для «малютки» – лучше не придумаешь.

Вот они:
1. 16 февраля 1943 года – торпедирован транспорт противника водоизмещением 4000 тонн.
2. 21 февраля 1943 года – потоплен транспорт противника водоизмещением 8000 тонн.
3. 4 марта 1943 года – потоплен транспорт противника водоизмещением 7000 тонн.
4. 21 марта 1943 года – потоплен транспорт противника водоизмещением 6000 тонн.
5. 1 мая 1943 года – потоплен транспорт противника водоизмещением 10000 тонн.
6. 19 ноября 1943 года – торпедирован транспорт противника водоизмещением 3000 тонн.
7. 7 марта 1944 года – потоплен транспорт противника водоизмещением 8000 тонн.
8. 30 марта 1944 года – потоплен сторожевой корабль противника водоизмещением 800 тонн.
Примечание: Торпедированным считается корабль, потопление которого разведкой не подтверждено.

Итак, всего потоплено и торпедировано восемь кораблей противника общим водоизмещением 46 000 тонн. Сорок шесть тысяч тонн! Это больше, чем водоизмещение крупнейшего немецкого линкора «Тирпиц». А ведь на потопленных кораблях были грузы, было ценное оборудование, были вражеские солдаты и матросы.
 

Весна!.. Матросы как спятили. В бригадном клубе каждый день танцульки. Я тоже хожу и даже танцую с Зойкой Терентьевой – штабной радисткой. Правда, она очень часто изменяет мне с лучшими танцорами. Я не обижаюсь: не наградил господь талантом…

Преображающая сила весны сказывается прежде всего на природе. Существует убеждение, что красивой может быть только природа юга, а север – сплошная серость. Это неправда.

Скорее, даже наоборот, как это ни дико на первый взгляд. Краски юга чересчур ярки и поэтому грубы, как если бы художник стал писать картину одними чистыми тонами: синий, красный, желтый. На севере же – все на полутонах, на оттенках, самых тонких и нежных.

Два дня назад мы стояли несколько часов на якоре в Оленьей губе. Раннее утро, солнце еще не встало, но все вокруг наполнено «предчувствием» его: вода кажется особо глубокой и спокойной, скалы чистыми и четкими, а небо – как фантастический фейерверк: все в цветах, самых неожиданных – от слабо-зеленого до густо-фиолетового.

Весь экипаж был на мостике. Матросы сидели на поручнях и молчали. Свершалось что-то необъяснимое, в высшей степени прекрасное, святое. Кажется, мы впервые поняли смысл слова «храм». Природа была храмом и требовала гимнов.

Увы, кончилось все это совсем не величественно. Филька Ткач вдруг ухватился за голову и издал горлом булькающий звук. В его взгляде, устремленном на воду возле борта лодки, было столько неподдельного изумления, что все мы уставились туда же. Там, метрах в двух от корпуса, из воды торчала… собачья голова. Она в упор разглядывала нас выпуклыми глазами и недовольно морщила нос.

По-видимому, мы являли собою последнюю сцену гоголевского «Ревизора», пока Сергей Махов не расхохотался.

– Тюлень, – сказал он.

И все превратилось в прозу.

Середина апреля. Через пару недель мой день рождения. Мне стукнет 21 год. Интересно, где я его встречу: на берегу или в море?
 

21 апреля.

Вот тебе, бабушка, и юрьев день!

Получил приказ перейти на «двойку» и идти с ними в море. У них заболел штурманский электрик перед самым походом. Везет же мне на замены.

Не знаю, хорошо это или плохо. Впрочем, думай не думай, а приказ получен, собирай барахлишко и топай. Только Ванька Шестаков, ворон-вещун, под конец испортил настроение, напомнив мне о судьбе нашего моториста Першина, погибшего на чужой лодке.

В море вышли в тот небольшой кусочек тьмы, который еще остался от полярной ночи.

Густой предутренний туман плотно окутывает водную поверхность, скрывая и линию горизонта, и волны, и берег. Кажется, что все вокруг покрыто плотным футляром из холодного влажного войлока. Только где-то за кормой слабо мерцает голубой отсвет сигнального маяка с Кильдина. Скоро гаснет и он. Остается одно: грохочущая необъятность открытого моря. И в центре – мы.

Вновь я переживаю это странное ощущение – чужой корабль. Кажется, тут все знакомо до винтика: тот же тип лодки, те же механизмы, тот же распорядок жизни. Лодка идет полным надводным ходом. Я вижу спину моториста в пятом отсеке. Он сидит перед пультом управления и чутко прислушивается к ритму работы дизеля. И мне кажется, что это Сергей Махов. В центральном посту возле столика с морскими картами видна фигура штурмана. У него такое же сосредоточенное лицо, как и у нашего Капитонова, когда он занят прокладкой курса. Четвертый отсек, как всегда, – царство сна. Все то же – и не то. Даже приборы.

Первые сутки похода промелькнули для меня чертовски быстро, вероятно потому, что я все вожусь с приборами. Они в ужасном состоянии. В камере лага неизменно оказывается вода, и мне приходится поднимать его, менять масло, промывать вертушку и опускать снова. Упорно отклоняются от курса три репитера гирокомпаса, причем один из них – ходовой, рубочный. С ним мне особенно пришлось повозиться. Репитер из рубки я перебрал, перепаял концы, а шаг-мотор даже промыл спиртом (!), выданным на поход. И механизм заработал, защелкал, вызвав одобрительную улыбку на лице старпома.

Это меня так окрылило, что я перебрал курсограф, который у них сроду не работал. Последний мой «подвиг» вызвал веселье всего экипажа. Позже выяснилось, что рулевые специально вывели курсограф из строя. Прибор этот механически ведет запись курса лодки, и рулевые называют его «кляузником»: он отмечает все их «виляния» на руле.

Ну, и спал же я потом ночь! Меня даже не разбудили менять патроны регенерации. Кто-то сделал это за меня.

Позиция много севернее Варангер-фиорда. Я так и не разобрал, где именно.

А грустное это дело – полярный день. На зарядку аккумуляторов приходится уходить далеко в море. Но и там проклятые «Арадо» не дают покоя.

Сегодня весь день вокруг лодки рвались глубинные бомбы. Иногда довольно близко. Бомбежка беспорядочная и явно на «авось». Но от близких разрывов гирокомпас часто выходит из меридиана, и мне приходится прилагать немало усилий, чтобы привести его в норму. Хуже всех ведет себя лаг: после каждой бомбы он чертиком выскакивает из камеры, пугая мотористов. Командир возмущается в рубке у перископа:

– Нет, вы только подумайте, какая наглость! – говорит он. – Ведь это паршивые мотоботы бомбами забавляются. Плавает такое деревянное корыто, сидит на нем гидроакустик и слушает. Чуть подозрительный шумок – бомба! И ничего с ним не сделаешь. Не будешь же в самом деле на рыбачью шаланду торпеду тратить! А всплыть и пальнуть из пушки – значит обнаружить себя. Да и рискованно: у них точно такая же стоит.

На «двойке» – чудесный экипаж, особенно мои товарищи по отсеку – рулевой Саша Бухвалов и радист Володя Недосуг. Бухвалов чем-то напоминает Шестакова, такой же несокрушимый зубоскал. Правда, Шестаков может быть и злым, а этот – весь в улыбке. Недосуг – другой. Он молчалив и сосредоточен. У него очень хорошие глаза – очень чистые и очень приветливые. Такому все время хочется сказать что-нибудь приятное. И я уже не раз ловил себя на желании отпустить Володе комплимент, явно неуместный в наших условиях.

Еще мне нравится боцман Карпенко, прозванный Бодягой. А что – боцман Бодяга! Это звучит. Особенно в приложении к Карпенко. Он действительно боцман с головы до ног: классический ругатель, великий рачитель лодочного добра и чуткий рулевой-горизонтальщик.

Да все хороши: и штурман, совсем еще молодой и застенчивый, и скептик-механик, и командир – быстрый, подтянутый, ловкий.

С такими – хоть к черту в зубы!
 

Читать дальше
 

Использованные источники

[1] Информация из семейного архива, предоставленная Сенниковой Марией Георгиевной – дочерью бывшего штурманского электрика подводной лодки «М-119» Сенникова Георгия Ивановича.

Дата последнего изменения: 15.03.2023.

Комментарии

Комментариев пока нет.